23 ноября 2007 г. Дорожные разговоры
Это интервью я назвала так, потому что оно бралось, действительно, по дороге, как бы попутно: в театре, в его фойе, в метро. В этот приезд Юры в Москву у нас оказалось столько дел и встреч, что было совершенно понятно, что найти хотя бы пару часов, чтобы просто поговорить в спокойной домашней обстановке, нам не удастся… А поговорить было о чем…
В: Ну, что ж, Юра, сейчас я могу твердо сказать, что премьера новой программы, которую ты в этот раз привез в Москву, состоялась! Я и до сих пор еще нахожусь под большим впечатлением – настолько она мне понравилась. И это не только мое мнение. После спектакля ко мне подходили зрители – и сколько хороших слов в твой адрес я услышала!.. Эта программа у нас рождалась спонтанно – в основном, конечно, «благодаря» мне – чего уж там скрывать, поскольку это я ее придумала, почему-то уверенная, что большая часть ее у тебя уже готова. Я и предположить не могла, что для тебя она окажется настолько сложной – даже по времени… Вот как тебе удалось все-таки сделать ее?
Ю: Она не была неожиданно очень сложной по времени делания (смеется). Я до сих пор не очень понимаю, как я умудрился повестись на всю эту авантюру… Ну, как она делалась? Учились тексты, думались тексты, соображались, думались, опять учились. Потом репетировались в стенку, потом в глаза… Вот таким вот образом.
В: Юра, это первая программа, которая сделана тобой самостоятельно, без режиссера: то есть, это – твоя первая актерско-режиссерская работа, и надо сказать, что получилась она очень удачной.
Ю: Ну, начнем с того, что это все-таки не спектакль – это была литературная программа. Там не было общей сюжетной линии, там не были прописаны переходы, там не были прописаны диалоги: это именно литературная программа.
В: Да это и не главное… Главное, что она состоялась. Прекрасно выстроена основная линия программы, не было резких углов, и один блок плавно переходил в другой.
Ю: Да, честно говоря, когда я ее уже закончил читать… играть вчера, то мне самому она понравилась. Я понял, что какие-то моменты там надо добавить, какие-то убавить, – но это уже рабочий процесс, потому что вчера практически – это был генеральный прогон на зрителей.
В: Да, у нас совсем не было времени на репетицию, я даже не видела, что ты привез. Что мне очень понравилось изначально – так это твой выход на сцену и общение с публикой. Вот эта уже крепкая связующая нить между артистом и залом вчера была настолько явственно видна, что она просматривалась просто невооруженным глазом.
Ю: Ну, уже есть определенный костяк зрителя – именно костяк, с которым ты понимаешь, как общаться, который знает, что от тебя ждать. И, собственно, тут я не напрягался. Когда выходишь на незнакомого зрителя, то он тебя пытается оценить: а что же он выдаст на-гора? – и не зная тебя при этом абсолютно. Скажем так – не было никаких прошлых заслуг. А тут уже люди знали, что я могу сделать, и я понимал, что в случае чего-то не очень удачного – люди это поймут.
В: Но ведь была же еще часть публики, которая тебя не знала: были студенты, которых надо было пробить, – а это не очень просто. Современная молодежь – сплошные «фабрики звезд», а тут Серебряный век…
Ю: А тут еще один интересный момент. Они, грубо говоря, просто растворялись в основном зрителе, который был: все-таки, атмосферу спектакля составлял тот самый костяк… А, тем более, ребята, которые там были… во всяком случае, они просто умные люди: я смотрел по глазам, как идет материал, как он в них вливается, как они пытаются понять эту манеру чтения, манеру игры. А потом – ну, грубо говоря, с Северянина, когда там пошел непосредственный апарт в их сторону – они расслабились, и все: после этого они были мои.
В: Я все переживала, понравится ли молодежи эта поэзия, и когда они в перерыве ко мне подошли, то я им сказала, что второе отделение будет очень интересным, на что они мне ответили, что им уже очень понравилось. И вот тут я окончательно успокоилась и поняла, что мы с тобой уже выиграли… В этот раз ты приехал в Москву довольно усталым и не совсем здоровым – вот как тебе игралось в таком состоянии?
Ю: Нормально, я бы даже сказал – хорошо.
В: Со стороны казалось, что это была легкость необыкновенная: все выдавалось в той изящной манере, на которую ты большой мастер.
Ю: Честно говоря – я не знаю, что там происходит: там идет какой-то процесс…
В: Как тебе новый зал?
Ю: Замечательный зал, но только хорош он именно для сольных программ. Чеховскую программу, которую мы делаем с Михаилом Давыдовичем, здесь играть нельзя. Во-первых – нет выходов, а во-вторых – он сразу же сбытовится, и для двоих артистов маловато места. При этом очень шикарно, что сцена здесь очень вкусно приподнята. Нет, зал хороший, но, честно говоря, зал особняка Чайковского – «никто не сравнится с Матильдой моей…»
В: Юра, вот заметь: на протяжении всей нашей работы в Москве на нашем пути все время встречаются замечательные люди. Вот, пожалуйста, возьми даже ребят-телеоператоров из «Ангажемента». Сколько уже хорошего они сделали для нас, как тепло они относятся к тебе!
Ю: Ну, на самом деле, я тут ни причем…
В: Ну да – это я причем…
Ю: Нет, просто сейчас мы попали в сферу общения людей, которые фанатично относятся к своему делу.
В: Прости, но этих людей, так преданных своей профессии, надо заинтересовать… Эти ребята столько перевидали в этой студии известных актеров, что мне кажется, что удивить и заинтересовать их чем-то уже не так просто.
Ю: Как бы сказать… Вот есть такое ощущение: вот если это попсовая эстрада, вот эта вся ботва… Есть такое своеобразное ощущение какой-то передовой, когда ты немного на грани вот с этой вот пошлостью, когда ты ее хоть как-то пытаешься сдержать. И эти ребята – с моей стороны этой баррикады. И тут они просто увлечены, им интересно.
В: Да, это все понятно, только я никогда не поверю, что они будут тратить свое время, эквивалентное определенной сумме, которую они могли бы в это время заработать совсем в другом месте, на артиста, если бы тот им так не понравился…
Ю: (смеется) Ну, ладно, уговорила…
В: Юра, вот, в основном, ты знаком зрителю по поэтическим работам – не так часто ты читаешь прозу. Вот «Солнечный удар» – почему именно Бунин?
Ю: Потому что я с него начинал, и просто потому, что мне этот писатель интересен, да к тому же хороший рассказ. Если мы работаем над поэзией Серебряного века, то другие варианты, мягко говоря, не очень подходят. Все должно быть созвучно, а Бунин очень созвучен с тем, предыдущим блоком. Созвучен по душе, по настрою, по мыслительному ряду: там работа души. Естественно – там должен был быть Чехов. Вся программа подбиралась к рассказу «Казак», все обрастало вокруг этого рассказа, потому что рядом с «Казаком» не может звучать что-то меньшего уровня.
В: Ты имеешь в виду – в области прозы или вообще?
Ю: В области прозы. «Солнечный удар», «Казак», «Студент» – они созвучны по душе: с одной стороны, там душа, дух, любовь, постижения себя – это все там связано. Все эти три рассказа, в принципе, об одном и том же.
В: Тебе самому понравилась программа? Ведь ты и сам еще толком не знал, что это будет?..
Ю: Честно? Мне очень понравилась: появилась очень красивая и очень серьезная программа. Вот эта история мне очень понравилась самому. Естественно, что я хочу там кое-что поменять, но, тем не менее, программа мне очень понравилась: она заставляет думать, думать и думать. Заставляет сопереживать… плакать – где-то так… Там другая мыслительная история, как мне кажется.
В: Понятно, что я о программе сужу, все-таки, с точки зрения зрителя. Ну, вот я дала тебе прослушать запись твоего выступления, а у тебя ведь, наверняка несколько другая оценка того, что ты услышал.
Ю: (улыбается) Ну, допустим, что я толком и не прослушал себя самого: я успел услышать только половину «Соловьиного сада». Да, мне понравилось: готовый радиоспектакль. Оно очень хорошо слушается… даже как-то неожиданно…
В: Вчера ты впервые работал без бисов…
Ю: А там нельзя было делать их… нечем. Бисы – они должны поднимать планку программы дальше или как-то продолжать историю: они должны сами по себе иметь какое-то значение. Они должны нести какую-то смысловую нагрузку. И даже, если это аннотация будущего спектакля, то это – чем заинтересуем дальше зрителя? Тут нельзя было делать бисов… слишком… я не знаю, насколько я сделал этот материал, но сама смысловая нагрузка – особенно «Студента», она очень… Там дальше – дальнейшее молчание. Надо молчать.
В: И что характерно – зрители сразу поняли это и поддержали тебя.
Ю: Ну, да, это – как в Гамлете: дальнейшее молчание. Там понятно – там дальше думать надо, понимать себя. Все эти рассказы – это, все-таки, тема человека и постижение самого себя… вот эта история для меня всегда интересна. Человек… Как он себя там ощущает в мире, как он меняется – от полного неприятия к приятию мира, как находит себе какие-то новые грани в том же самом «Солнечном ударе»? Человек испытал чувство любви – не-ве-до-мое… вообще – неожиданное. Это же – открытие… для себя открытие. Как он будет дальше жить, что у него там дальше будет – неважно: он открыл что-то новое… Такая же история и в «Евгении Онегине»: «он проснулся душой» – вот это интересно. А тут, с «Казаком» и «Студентом», мы вообще ушли в область духа, души… и – дальнейшее молчание.
В: Юра, ну, у нас в этот раз была не просто премьера: ты привез в Москву программу без единого прогона на зрителя. Если пушкинскую ты еще как-то показывал в Питере, то вот эту ты рискнул привезти сразу в столицу, не опробовав ее нигде, и вот это уже говорит о многом.. Ну, и как тебе результат?
Ю: (смеется) Что – как мне? Подстава это называется! (смеемся оба)
В: Юр, ну я же видела, как легко тебе игралось, как уверенно ты чувствовал себя на сцене… Ну, вот скажи: премьера – что, как сложится? Ты же не мог все точно просчитать… Вот ты, стоя на сцене, – доверял залу?
Ю: Да. Вот тут было все очень легко и очень просто: я абсолютно доверял залу. Вот я как-то говорил в интервью: я уже чувствую, что все – это мои люди, я им доверяю. А тут еще один момент: я не знаю, что там происходит? Идет какой-то щелчок – что-то включается… и все остальное от меня не зависит. Мне бесполезно рассказывать, что я делал на сцене, – это потому, что я каким-то третьим глазом вижу, что происходит. Это немного не от меня: я могу там, внутри, как-то стихотворение куда-то направлять.. вот какой-то щелчок, и все – ушел. У тебя начинает дрожать голос в каких-то незапланированных местах, руки начинают не так двигаться, как у тебя вообще… какая у тебя привычная пластика. Нет, все было хорошо: я доверял залу – что очень важно. Это помогало расслабиться, снимался зажим, потому что… я доверял: я понимал, что меня примут, и это было очень приятно, это помогает расслабиться и выдать на-гора то, что надо.
В: Как ты себя чувствовал после спектакля, ведь ты к тому же приехал и не совсем здоровым?
Ю: На удивление – после спектакля не было очень сильной усталости, как это обычно бывает. Она накатила гораздо позже – часа через два.
В: (несколько ехидно) А в этот раз ты не думал – зачем тебе это все нужно? У тебя не было такой мысли?
Ю: Я это все думал до спектакля и когда ложился спать (смеется). Меня эта мысль никогда не покидает – зачем все это делается? Мне это уже самому интересно…
В: Ну, ты же все время говоришь, что это твое, что ты счастлив оттого, что ты – актер. Ты вроде как с детского садика все собирался податься в актеры…
Ю: (гордо так) Да.
В: Так почему такие мысли приходят? Ну, объясни мне…
Ю: (смеется) Мне самому интересно понять механизм – зачем вот это все человеку надо?
В: Ты себя не знаешь, не понимаешь самого себя?
Ю: Когда жена видела весь этот мучительный процесс подготовки к спектаклю, она говорила: «Боже мой! Как хорошо, что я никогда не хотела стать актрисой!» Я смотрю на нее – она главбух – и думаю: «Боже мой! Как этим можно заниматься? Как это скучно!» Понимаешь, для меня скучны все остальные профессии, кроме актерской!
В: Но, тем не менее, «зачем мне все это надо?»
Ю: И тем не менее…
В: Юра, у тебя идет какое-то раздвоение личности.
Ю: Согласен: раздвоение…
В: А вот скажи мне, пожалуйста, а как и где ты репетируешь?
Ю: Ну, вот сейчас я репетировал дома.
В: А как это, когда все дома?
Ю: Ну, это все просто: ребенка – спать, жену – к телевизору, а сам на кухне до двух-трех ночи ( этаким бодрым голосом). Потом утром
встаешь – ребенка в садик…
В: Ну, и последний вопрос: ты доволен этим приездом в Москву? У нас с тобой была такая неожиданно насыщенная программа… Волею случая, благодаря Петру Васильевичу, мы после спектакля попадаем в музей-квартиру Мейерхольда.
Ю: Ну, на самом деле, этот приезд для меня в какой-то степени мистический: и по программе, и по тому, что мы после этой программы вдруг – действительно, вдруг, совершенно не запланировано, в неурочное время – с Петром Васильевичем попадаем (совсем другим голосом) в квартиру Мейерхольда… Вообще, конечно, очень такое мистическое состояние.
В: Пьем там чай, разговариваем с живым экспонатом квартиры – как сам Петр Васильевич себя называет.
Ю: Не, но это было очень здорово! Это было абсолютно мистическое отношение и ощущение от этого… (улыбается) Это знак: мне очень понравилось.
В: Юра, а что значит это твое мистическое отношение к программе? Мне что-то не совсем понятно. Что мистического в программе Серебряного века?
Ю: Да, программа, в общем-то, по поэзии Серебряного века. Но при этом – это о духе, о человеке, о самопостижении…
В: А разве другие программы об этом не говорят?
Ю: Говорят, просто я не знаю: эта программа какая-то… для меня, во всяком случае – на данный момент, очень неожиданная, очень сложная для меня. Просто очень приятно, что сделана, действительно, очень серьезная программа, и мне кажется, что она удалась.
В: Она действительно удалась.
Ну, вот, скоро и домой. И опять, в который уже раз, петербургский актер Юрий Решетников, благодаря своим московским поклонникам, увозит диски с записями другого блистательного петербургского артиста – Олега Погудина. Вот такой интересный получается сюжет…